Продолжаем публиковать произведения, присланные на Открытый литературный конкурс «Своя песня» им. В.И. Юровских, учреждённый Центром русской народной культуры и Общественным движением «За культурное Возрождение» в 2009 году.
Сегодня предлагаем вашему вниманию рассказ «Материнское сердце» Татьяны Паюсовой из Катайска.
За целый год мы впервые вырвались из дома! Это я – впервые, у мужа без конца командировки. И теперь он снова едет в командировку в Москву, а я – с ним. Я в отпуске. Дочку впервые оставили у родителей и вот – едем! Смотрим в окно, любуемся природой, красотой уральских лесов! Чудо из чудес! Сосед по купе – наш земляк. Охотно с нами разговаривает. Тоже смотрит в окно. И тоже восхищается богатством Урала. После одной из остановок проводница привела к нам ещё одну попутчицу. Невысокого роста, но с прямой осанкой, седые волосы, выглядывающие из-под аккуратно повязанного легкого шёлкового платочка, и, испещрённое сетью мелких морщинок вперемешку с глубокими морщинами, будто изрытыми кем-то специально, лицо выдавало возраст. Почти сразу я обратила внимание на руки. Натруженные, сильные, с большими синими венами. Невысокий лоб с глубокой, как канал, морщиной, делившей лоб. И глаза! Голубые, не потерявшие яркости, несмотря на годы и, вероятно, горе... Было его, наверное, немало. Вспомнила я свою бабушку, которая почерпнула его не ложкой, а половником, и как только держала такой груз всю жизнь. «Ну, молодёжь, давайте знакомиться! Баба Маша я. Еду к сыну. Вижу, долго нам вместе ехать». Мы представились. Мой муж предоставил новой соседке своё место, перебросив постель свою на свободную верхнюю полку. Помог уложить вещи в багажное отделение. Мужчины вышли, давая пассажирке обустроиться. Баба Маша поинтересовалась, далеко ли мы едем. Я объяснила. «По делу, значит», – сделала вывод баба Маша.
– Да я-то Москву посмотреть, не была ни разу.
– Посмотришь. Красивая она, Москва-то. Я езжу по четыре–пять раз в году. Была недавно да вот опять еду, внук женится!
Она помолчала.
– У тебя дети есть? – Спросила неожиданно.
– Да. У нас дочь! Скоро два года.
– Хорошо. Вижу, любишь её. Вон как глазки загорели.
– Да! Очень-очень! Уже соскучилась! Вчера вечером отвезли к родителям, а утром вот поехали. Вернёмся через неделю!
Она улыбалась, казалось, и не слушала меня вовсе. И вдруг сказала:
– Счастливая ты, вижу, и любишь и дочку, и мужа. Дай, Бог, чтобы оно, счастье-то, не кончалось.
Она вдруг замолчала, теперь уже улыбки на её лице не было. Видно, вспоминала о чём-то грустном, тревожном.
Я подумала: «На свадьбу едет, а что-то такая грустная, с тяжёлыми думами. Что же за праздник будет?» Но спрашивать не стала. Сама не люблю, когда в душу лезут. Тоже молчу.
Тишину нарушили вернувшиеся мужчины: «Мы чай заказали, сейчас принесут».
И правда, не прошло и пяти минут, проводница принесла чай. Мы разложили снедь. Нехитрые наши припасы надо было «истреблять», пока жара не помогла нам. Бабу Машу пригласили, отказываться – нельзя, тем более, чай-то ей уже принесли! Остывает!
– Хорошие вы ребята, обходительные, заботливые, матерям-то вашим добро. Дай им, Бог, здоровья! Я не голодна, недавно из дому, но чайку попью, не откажусь.
Она достала из корзинки «кральки на блюдечке» – так называла это волшебное угощенье моя бабушка – большая мастерица всякой стряпни и разных съестных блюд. Мы стали отказываться – ведь, наверное, на свадебный стол предназначено, но она замахала рукой:
– Что вы, я там напеку.
– А печка? Ведь они в печке пекутся.
– Дача у сына, а там и печка есть. Вот там и напеку. Угощайтесь, не стесняйтесь! От души вас прошу.
Мы переглянулись, ничего не понимая: баба Маша плакала!
После чая мужчины вышли. Мы, оставшись наедине, снова заговорили.
– Вот гляжу я на тебя – себя вспоминаю, тоже счастливая была. Тебе сколько?
– Двадцать семь.
– У тебя одна дочка, а у меня к двадцати-то семи шестеро было: один меньше другого! – Она улыбнулась светлой открытой улыбкой, представляя, видно, всех своих сорванцов. Немного помолчала.
– Война нас застала на границе. Служил муж в Бресте. Дня за три до войны отправил он нас на Урал, к родителям: «Поезжай, Маша, каша тут и резня страшная будет, вряд ли кто уцелеет, поезжай, ребятишек береги». Прижал каждого к себе, поцеловал, вздохнул тяжело. Заметила я скупую слезу, катящуюся по гладкой щеке, заплакала. Смахнул слезу, улыбнулся невесело, погрозил пальцем: «Ты – жена офицера, не смей!» Так и расстались.
Собрала ребятишкам нехитрые пожитки да хлебца и сахара немного, шматок сальца. Недолго ехали. Разбомбили состав... И вот мы с ребятишками (рада, что все после бомбёжки уцелели!) пробирались через всю Россию–матушку на Урал, надеясь выжить. Хорошо, что лето было, а то бы поморозила ребят. Собирали всякие корешки, травку разную. Всё ребятня тащила в рот. Ревели, хныкали. А я больше их ревела, вытираю слёзы кончиком платка да шагаю впереди, чтобы они слёз моих не пугались. Ночи стали прохладными, боялась за ребятишек. Приходилось проситься на ночлег. Пускали неохотно – много беженцев было в ту пору. Но пускали нас, жалели. Низкий поклон тем людям. До сих пор вспоминаю добрым словом. Однажды нас пустила на ночлег суровая такая женщина... Ночью младшенький зауросил, жар у него поднялся. Прижимала я его к груди, чтоб не разбудил никого. Но где же. Встала она, зажгла лампадку. Достала из загнетки отвар какой-то травы: «На, дай мальцу, чай, голодный, молока, извини, нет, а вот травка – питательная». И, правда, примолк, засопел, мне всё равно было неспокойно. Утром она и говорит:
– Оставь, милая, мальца, не донесёшь, а я выхожу. У тебя вон сколько, хватит тебе и с этой оравой горя.
– Нет, ни за что, ишь, удумала!..
В сентябре и днями стало прохладно, иногда шёл дождь. Не раз я вспоминала слова той женщины… Не скрою, были минуты отчаяния. Положила я уснувшего Витеньку на дорогу, а с остальными дальше двинулась. Шла, дороги не видела, сердце надрывалось от боли. Прошли около километра, гляжу, ребятишки оглядываются, носами зашмыгали, бросила я узлы и побежала обратно. А Витька мой как спал, так и спит. Схватила я его, иду, плачу навзрыд, прошу у него прощения.
Так вот дотащились мы до родной деревни в конце октября. Свекровь встретила нас со слезами. Я решила, глупая, что она испугалась семьищи такой, а она оплакивала сына своего, моего мужа, погибшего 22 июня. Вот тогда слегла я, видно, расслабилась, ведь не одна я теперь, и не одной мне горе и беда. Месяц почти отпаивала меня свекровь травами, выхаживала, царство ей небесное. Ни разу на меня голос не повысила, ребятишек отпаивала козьим молоком. Они живо в нём толк поняли, поправились, личики зарозовели, играться начали, улыбаться! Да и я отошла маленько. Говорю:
– На работу мне надо.
А свекровь отвечает:
– Погоди немного, слаба ещё.
Но лежать некогда, мужики-то мои есть хотят, да и немец-то добрался почти до самой Москвы! Пошла дояркой на ферму. Да так и осталась на всю жизнь с коровушками. Кормов в ту зиму мало заготовлено было, голодно людям, голодно скотине. Бабы со своих дворов тащили картофельную ботву, рубили дудки подсолнухов, заваривали их кипятком, тоже тащили. Солому, можно сказать, по соломинке собирали, чтобы хоть как-нибудь дотянуть до зеленя. Ведь и для своей-то скотины без мужиков-то не ахти каких заготовок наделали горемыки. Но на колхозное стадо без слёз смотреть нельзя было. Весной вытаскивали коровушек на лужайку волоком, на верёвках. Страшное зрелище! У самих сил нет. Еле пережили эту зиму-то. Свекрови по весне на другого сына похоронка пришла. Запечалилась она совсем. Парню сравнялось двадцать только. Не успел завести семью, не оставил после себя росточков. Достала она карточки Данилы и моего Фёдора, зажгла свечки. Посидели молча. Вот бы Господь хоть отца сохранил. То мужиков шесть в доме, а работать – Мария с Лизаветой (Лизаветой Андреевной свекровь звали). Не пожаловалась, нет, а с какой-то надеждой посмотрела на сорванцов. Да когда же проклятая закончится? Надвигалась вторая военная зима. Кормов заготовили, казалось, много (как травы упорели, так после дойки – на покос, и так всё лето). Председатель колхоза – фронтовик, комиссованный после ранения (с одной рукой) подхваливал да подбадривал нас: «Бабы, и мужикам «чижалó», но оне в вас верят, бабы, что вы поддёржите их, робятёнок подымите, хлеба нарóстите, а и оне вас не подведут - побьют фрицов окаянных (навязались на наши головы, змии подколодные, тьфу!)» Так митинговал дядя Паша, Павел Ефимыч, колхозный председатель, бывший до войны конюхом, единогласно избранный на колхозном собрании. Отказаться хотел, оправдываясь своей неграмотностью. Да бабы взвыли: «Мужики наши воюют, а ты не хошь тут повоевать!» Так и стал дядя Паша Павлом Ефимычем, день и ночь не знавшим покоя, радея за колхозное добро, за людей. Советовался с бабами, на колхозном правлении решали главные вопросы, да в районе столь спрашивали, что наука сама в голову лезла. Колхоз держался. На трудодни мучки получали ржаной да гороховой, жмыху подсолнечного, а иногда и маслица конопляного и подсолнечного. Картошка, репа, капуста да козье молоко (хоть немного, но молоко!) своё делали дело. Росли ребятишки, не хворали (слава Богу!). Старшие в школу ходить стали. Дома всё делали: огород – на их совести. Аттестат на погибшего мужа только в сорок пятом нам выдали. Вроде как найти не могли иждивенцев. Да кто знает, как было. Бог судья. В сорок четвертом, перед Новым годом пришла похоронка и на свёкра. Попричитала Лизавета Андреевна, погоревали всей семьёй, да и за дело: не на кого надеяться. Закончилась война. Легче не стало. Возвращались чужие мужики в деревню, а наш дом стоял по-сиротски. Немало я слёз пролила, кляня свою вдовью долю. Радовалась подрастающим сорванцам да работе: чем тяжелее, тем лучше. Забывалась в работе. А ночью подушка слёзы сушила. Свекровь сказала однажды:
– Гляжу на тебя, Маруся, сердце кровью обливается: извелась ты вся. Съездила бы в Брест. Повыла бы там на могилке Фединой, да и пошла бы за Михаила Пряхина, бригадира строительной бригады. Маремьяна, тёща его, сказывала, будто «гленёшьса» ты ему. У тебя – шестеро, у него – пятеро. Вместе веселее и легче проживёте, робят подымать одной – непростое дело, парней без мужика… бабе. Да и сама ты молодая ишшо. Ах, Фёдор, Фёдор, на кого оставил эку семью…
Фёдор весело улыбался с портрета, глядя на нас.
– К Фёдору-то я съезжу, вот только жить полегче начнём, так и съезжу, а за Пряхина не пойду, пусть ему тёща другую ищет.
Лизавета Андреевна встрепенулась, в глазах сверкнула слеза. Мне показалось, обрадовалась она моему ответу. Обняла меня, запричитала навзрыд:
– Прости меня старую, глупую, Маруся, что так подумала про тебя. Думала, истосковалась ты по мужику, обрадуешься предложению. Да здорово ты меня отшила. Так мне и надо, старой, неразумной. Рада я за Фёдора. Ведь помнишь, не сразу я тебя приняла – уж больно молода ты мне показалась, хохотушка весёлая. А ты вон какая оказалась: через всю Россию с такой оравой… Прости меня. И за Фёдора прости, вдруг обидел когда – это мой недогляд, материнский. Она встала и поклонилась мне низко:
– Спасибо тебе, дочка, за сыновей твоих.
Об этом больше никогда не говорили. Мужики мои росли. Трое младших – Серёжа, Вова и Витя – учились в Свердловске в Суворовском училище (приняты туда как дети погибшего офицера сразу после войны). В пятьдесят втором старшего в Армию призвали, пришлось служить в Бресте. Вот тогда-то я засобиралась к Фёдору на могилку.
Меньше недели я ехала, всё думала: «Как это долго, почти полгода, брела я с ребятишками по той страшной войне, и как это быстро сейчас я еду». Кажется, не собралась с мыслями. Семён писал, что имя отца высечено на обелиске, что там всегда почётный караул. А я вспоминала нашу счастливую довоенную жизнь. Были молодые, наверное, беззаботные. Вот сейчас думаю: «Смелые мы были – не побоялись столько ребятишек народить!» Мечтали, как они в школу пойдут, потом специальности получат, семьи свои заведут. А мы с Фёдором около них будем. Да война, проклятая, всё спутала... Я-то росла в детдоме. Всегда о своей семье мечтала, о своих детях. С Фёдором познакомилась – счастливая была! Думала, что конца-краю счастью моему нет и не будет никогда. Да вон как всё переменилось. Но я счастливая! Дети – моё счастье. Вот только повырастали – разлетелись... Тоскую я по ним. Вот и еду, то в один конец, то – в другой. Трое служат: Серёжа – в Москве, в военной Академии, Вова – на Дальнем Востоке (на погранзаставе), Витя – тоже в Москве, врач он, в самом главном военном госпитале хирургом служит. Семён после службы окончил техникум строительный, строит мосты, по всей стране ездит. Много мостов построил, говорит: «Мать, ими можно всю Землю опоясать». Толя и Петя – в Киеве, как уехали по распределению, так и живут там семьями. Зовут меня все к себе жить – не еду. А погостить – езжу. Вот теперь все у Витеньки соберутся, а я и порадуюсь за всех, погляжу на них – сердце заходится! И всё вспоминаю, как мы убегали от войны. Повинилась я перед Витенькой, что чуть не оставила его: «Грех, – говорю, на мне большой, может, ты и не простишь никогда. Твоё право!»
– Да ты что, мама! Это война, а не ты!
При всех ребятах – в день Победы, при снохах, при внуках сказала, когда на двадцатипятилетие Победы нас приглашали в Брест, при Фёдоре. Какой камень с души сняла и с сердца!
Баба Маша помолчала.
– Помню об этом всегда. Вот и теперь: на праздник еду, а думаю: «Был ли бы он, праздник-то, если бы тогда…» Утомила я тебя, дочка!
– Да что Вы! Ни капельки! Наоборот, я рада, что Вас встретила. Как книгу прочитала.
– Да какая там книга! Жизнь это, дочка! Не дай, Бог, никому крещёному и некрещёному такое пережить, что народ наш пережил. Война осиротила, сколько вдовами сделала. Не о себе я вовсе, обо всех. В нашей деревне фронтовиков тогда воротилось человек тридцать с небольшим, а ушло на фронт – около пятисот. Никого, ни один дом не миновала, а в иной и вовсе – не единожды завернула. Эко страшилище! Ведь почтальонку ждали все, но и все страшно боялись: вдруг достанет «казённое письмо». Горевали вместе, да и некогда было горевать: то заготовка дров, то заготовка кормов, то на поле помогать с урожаем надо, то на току зерно сушить, это кроме основной работы.
– Баба Маша, наверняка, и награды у Вас есть?
– Да есть, конечно. Да только все в войну работали усердно! Не я одна. У нас в колхозе почти все орденоносцы. Вот и у меня Орден Ленина да Орден Трудового Красного Знамени, ну и медали ещё. Ребята смеются: «Не у каждого фронтовика, мать, такие награды». Да на што они мне? Какая от них радость?
Из динамика донеслось: «Поезд № такой-то, сообщением Омск – Москва прибывает в столицу нашей Родины – Москву».
Прибываем на Казанский вокзал. Баба Маша оживилась, как-то заволновалась:
– Мои вон! Все приехали!
На перроне я увидела группу человек десять-двенадцать, в основном мужчин, солидных людей с цветами. Они вглядывались в окна вагона. Улыбались, увидев дорогого человека. Через открытое окно я услышала: «Смирно! Главнокомандующий прибыл!» И подхватив эту маленькую, хрупкую женщину на руки, дружно расхохотались. От счастья и радости вновь видеть её, лучшую на земле – Мать с большим, чутким сердцем!
Я провожала их взглядом, радуясь за бабу Машу, за её сыновей. Дай, Бог, им долгую счастливую жизнь!
Накануне Дня Победы я вспомнила эту историю, подумала: «Выиграли бы войну мужики без этих хрупких, скромных, выносливых женщин, матерей? Может быть, и да. Но как?»